начало и выходные данные здесь
Психиатры со всех сторон критикуют Уайта за то, что вместо того, чтобы помогать людям «присвоить» и «интегрировать» голоса, признать, что это часть их личности, он «поощряет галлюцинации», что совсем не способствует тому, чтобы люди брали на себя ответственность за «придумывание» этих голосов. Уайт не принимает такую критику — потому что не разделяет тех положений, на которых она основывается: что каждый человек с рождения экипирован одним-единственным целостным ядром личности, и это ядро — центр и источник любого смыслообразования.
Люди, заявляющие, что слышат деспотичные голоса, доносящиеся «откуда-то извне», нарушают все «культурные предписания». Эти люди своим существованием противоречат «опоре на самого себя», «самодостаточности», «самообладанию», «самоопределению», «самоконтролю», — всему тому, что в нашей культуре считается обязательными характеристиками «здорового развития личности». Подобный взгляд, согласно Уайту, — это не объективное представление реальности, а, скорее, предписание современной культурой того, какими людям следует быть, которое неявным образом обесценивает и осуждает всех тех, кто «не дотягивает» до этого предписания, «не соответствует» ему.
«Наша работа, — заявляет Уайт, — направлена не на то, чтобы люди «открывали свою подлинную природу», не на то, чтобы они «находили себя, свой истинный голос». Она направлена на то, чтобы люди обретали возможности становиться иными по сравнению с тем, кто они сейчас».
Для Уайта «личное» всегда глубоко укоренено в «политическом», и он считает, что это обязательно следует учитывать. Истории тех людей, которые обращаются к нему за консультацией — Джейн, Джона, Мэри — это, конечно, истории о личной борьбе и трансценденции, но с точки зрения Уайта, это всегда истории об отношениях власти, о «политике локальных отношений», а также и о более широкой социальной политике, связанной с гендерным, классовым, профессиональным и институциональным доминированием.
Анорексия Мэри — это одновременно результат вреда и его выражение. Этот вред был причинен ей тем, что в ее семье имело место злоупотребление властью, а также влиянием представлений о превосходстве взрослых над детьми, мужчин над женщинами. Также болезнь Мэри — результат и выражение того вреда, который был причинен психиатрической клиникой, давшей Мэри «узкое определение», сведшей ее жизнь лишь к «клиническому случаю анорексии».
«Клинический Zeitgeist распространяется и поддерживается стандартными метафорами семейной терапии, заимствованными из кибернетики и теории систем. Идеи Уайта отстоят от него на много световых лет, — говорит Джин Комбс, ко-директор Эванстонского центра семейной терапии в Эванстоне, штат Иллинойс, США. — Уайт опирается на антропологические, социологические метафоры; чтобы работать в нарративном подходе, нужно иметь представление не только о том, как передаются социальные и моральные ценности, как транслируются в культуре политические и интеллектуальные практики – но и о том, каким образом эти ценности и практики влияют на людей.
Когда Майкл говорит об историях, он имеет в виду не какие-то побасенки или анекдоты из личной жизни людей, а историю Западной цивилизации и то, каким образом она “вписала нас в себя” еще до нашего рождения».
В интервью The Family Journal в январе прошлого года Уайт сказал: «Слова исключительно важны. В определенном смысле, слова и составляют мир». Но не менее важны и люди, эти слова произносящие. Невозможно отрицать, что сам образ терапевта, транслируемый Уайтом, — это очень важный параметр в терапевтическом уравнении. Уайт очень не любит термины «клиент» и «интервенция», так как они говорят об определенного рода экспертном доминировании терапевтов над людьми, обращающимися за помощью. Подобное доминирование, с точки зрения Уайта, воспроизводит тот социальный контроль и обесценивание, от которых люди уже пострадали до прихода к терапевту. Однако, несмотря на неброскую манеру ведения сессий, Уайт, без сомнения, — режиссер разворачивающейся в его кабинете драмы.
Иногда кажется, что поток непривычным образом выстроенных вопросов, способствующих экстернализации и пересочинению, никогда не остановится. Это в какой-то степени похоже на то, как доброжелательный коммивояжер убеждает сомневающегося покупателя: «Ну, давай, ты же знаешь, что ты лучше, чем сам о себе думаешь, ты больше, чем эта жалкая история, — когда же ты вступишь в нашу программу, заключишь сделку, подпишешь договор, купишь нашу продукцию?..» Это выглядит так, как будто Уайт убеждает людей не просто (при)обрести самих себя, но и счесть это такой же выгодной сделкой, какой это считает сам Уайт. Очевидно, что он верит в людей, кто обращается за помощью, сильнее, чем в них верит кто-либо другой, включая и психотерапевтов-наблюдателей; и уж конечно, он верит в них сильнее, чем они сами верят в себя.
Уайт беседует с приглашенной на семинар семьей 18-летнего Майка, которого полиция принудительно поместила в психиатрическую клинику за поджоги. Большую часть беседы Уайт задает вопросы, которые создают у этого юноши и его 12-летней сестры Дебби (которую тоже помещали в психиатрическую клинику в связи с попытками самоубийства) ощущение, что они способны сами влиять на собственную жизнь. И в то же время эти вопросы направлены на то, чтобы брат и сестра стали лучше ладить друг с другом. Каждый из них движется по своей эксцентричной орбите, и добиться от них рассказов о достижениях, о том, что им удается — очень непростая задача. Еще труднее побудить их сосредоточиться на том, что же между ними общего. И тем не менее, Уайт, периодически обращаясь к их родителям за поддержкой, побуждает брата и сестру признать уже существующие маленькие, но вполне «законные» продвижения в сторону зрелости и осознанного поведения: Майк теперь принимает душ «по собственному напоминанию» и помогает маме на кухне, а Дебби чаще убирается в своей комнате и справляется с большим количеством школьных предметов.
Один из эпизодов этого интервью по ощущениям похож на вырывание больных зубов мудрости: Уайту удается «извлечь» из брата и сестры — буквально по слогам! — признание, что каждый из них замечает изменения в другом и эти изменения «типа, одобряет». Как обычно, Уайт только задает вопросы и не «навязывает свое экспертное знание» тем, кого расспрашивает. Однако львиная доля слов, энергии и убежденности в этом разговоре исходит от него. Очень трудно не увидеть в этом образе хотя бы тень вдохновенного пастора, загнавшего в угол городского грешника и вытягивающего из него признание того, что тот, да, кажется, чувствует, как к нему подступает спасение.
После этой беседы с семьей участники семинара задавали Уайту вопросы, и один из них заявил, что манера Уайта задавать вопросы показалась ему «директивной» и «суггестивной»; по мнению этого участника, Уайт «не давал» Майку сказать то, что тот хотел сказать, и несколько раз «перебивал» его. Важно ли вести себя именно так, практикуя нарративный подход? Уайт ответил, что то, что выглядело как директивность, суггестивность и прерывание, являлось на деле формой дифференцированного внимания — он не блокировал определенный материал, а, скорее, уделял внимание другому материалу — «ярким событиям» и «уникальным эпизодам», которые прежде были проигнорированы или полностью задавлены доминировавшей в этой семье историей о болезни и неадекватности. Уайт уточнил, что, с его точки зрения, клиницисты, будучи могущественными, влиятельными со-творцами той реальности, которую создают люди в процессе терапии, несут серьезную ответственность за то, какую из множества представленных им во время сессии возможностей они решают выбрать. Профессионалы отвечают за то, помогает ли их выбор создавать новые, полезные, исцеляющие истории, или же он ведет к тому, что продолжают просто воспроизводиться уже известные главы из хроники отчаяния. «В старых, проблемно-насыщенных историях ничего хорошего нет, в отчаянии тоже нет ничего хорошего».
Но не так уж просто бывает избавиться от старых историй, люди слишком долго находились у них в плену. Выйдя на свет новой истории, люди могут на время ослепнуть от ее яркости. Маловероятно, что люди будут готовы сразу перепрыгнуть на территорию новых возможностей, сразу наполнить давнишний, полузабытый, обесцененный опыт новыми смыслами, — говорит Уайт. Если процесс терапии у Уайта — это пересочинение историй, то можно сказать, что многие из обращающихся к нему за помощью страдают от «паралича писательских способностей». Иногда эти люди нуждаются в том, чтобы их подтолкнули, помогли им сдвинуться с мертвой точки, подобрали вместе с ними первые неловкие слова для описания опыта, и тогда они смогут отправиться в путешествие по дороге, первый шаг которой звучит как: «Я помню, как-то раз…»
Терапевт, желающий стать соавтором — или литературным агентом или импресарио — человека и его предпочитаемых историй, не может прятаться за пассивным молчанием или наигранной нейтральностью. «Не существует способа задавать нейтральные вопросы, — говорит Уайт. — Если человек не отвечает на ваш вопрос, вы не можете просто так это бросить и перейти к чему-то еще. В начале беседы я очень активно соавторствую. Но постепенно люди начинают все более активно формулировать, проговаривать, что именно эти новые достижения означают в их жизни. Людям становятся очень интересны те эпизоды их собственных историй, которые они прежде игнорировали, и когда это происходит, моя задача меняется, я отступаю на второй план. Я задаю меньше вопросов, в то время как люди сами формулируют такие идеи, понятия, решения, которые и в голову мне не пришли, они разгадывают такие сложные загадки, с какими я бы ни за что не справился». «По мере того, как «альтернативный сюжет» укореняется в памяти и воображении людей, — продолжает Уайт, — история «убегает» от меня, она обретает самостоятельность, ей нет конца… И я никак не могу знать заранее, будет эта история полезной или нет. Определить полезность истории могут только люди, которые работают со мной, и я постоянно прошу и спрашиваю их об этом».
Хотя Уайт и заявляет о том, что западные идеалы индивидуализма, самоопределения, личностной аутентичности превратились в тираническую меру человеческой ценности в современном обществе, похоже, ему отлично удается приходить к этим старомодным, совершенно ничем не примечательным терапевтическим результатам. На самом деле, люди, с которыми он общается в терапии, убеждены в том, что его практика взращивания более активной, субъектной жизненной позиции, чувства индивидуальности, — это как раз то, что отличает Уайтовскую терапию от множества других перепробованных ими ранее способов исцеления.
Диана несколько раз побывала в больнице из-за нервной анорексии. Она сравнивает подавляющую, полную подозрительности больничную атмосферу с опытом терапии у Уайта. В больнице пациенты принимали пищу под строгим надзором персонала, туалеты были заперты, чтобы никто не мог спустить еду в унитаз, а если человек не набирал вес, его палату обыскивали. Больничные терапевты пытались заставить Диану признаться в том, что в детстве она подвергалась сексуальному насилию. Она чувствовала, что ее унижают, что ей «промывают мозги». Диане хотелось сопротивляться и бунтовать. «То, как они там со мной обращались, заставляло меня чувствовать, что я — ничто, а они знают все ответы. Майкл же, наоборот, помогает мне, поддерживает меня, но именно я решаю, что я хочу есть; именно я контролирую ситуацию. В больнице меня силой заставляли есть, и когда я набирала вес, я хотела его сбросить как можно скорее. Когда я работаю с Майклом, я ем, потому что хочу, набираю вес, когда готова к этому, и вес держится». Что это, если не самоопределение? Уайт описывает это другими словами, утверждая, что подобный отклик — «результат того, что произошло “присвоение” способов мышления и переживания, открывающих для него новые возможности действия». И все же, как розу ни назови…
Даже те люди, которых считают хроническими психиатрическими больными, и которые, по словам Уайта, особенно сильно страдают от давления Западного культа «индивидуальной самости», по окончании терапии с Майклом чувствуют себя свободнее и сильнее! У них, утверждает Уайт, усиливается и чувство сопричастности, общности: они начинают вовлекать членов семьи, друзей и других людей в «пересочинение» своих жизненных историй. Окружающие люди становятся своего рода свидетелями меняющихся реальностей жизни.
Уайт как-то по-особенному, не так, как внешние эксперты, понимает, насколько бессильными и униженными чувствуют себя люди, которым не только не дают влиять на собственную жизнь, но и постоянно говорят, что они недостойны управлять своей жизнью. В результате эти люди чувствуют себя «несуществующими» не только в чужих глазах, но и в своих собственных…
У Джеймса — куча психиатрических диагнозов (включая шизофрению, шизоаффективное расстройство, маниакально-депрессивный психоз), и он говорит, что всю жизнь страдал от того, что его осуждают другие, и пытался соответствовать чужим суровым требованиям (включая требования «голосов»: он слышал, как они призывают его устроиться на работу, начать заниматься спортом, бросить курить, вести себя хорошо и «нормально», стать тем, кем его хотят видеть). Джеймс говорит: «Майкл помогает мне научиться говорить «нет». Он передает мне право решать, чего я хочу. Он придает мне сил. Он не берет себе бразды правления моим «случаем». Как-то ему так хитро удается давать мне свободу быть тем, кем мне нужно быть, но при этом — следить за тем, чтобы я не оказался «за бортом»».
Джин Комбс рассказывает о видеозаписи, на которой женщина с диагнозом «шизофрения» сравнивает, что она переживала, когда читала свою историю болезни (по причине которой она провела несколько лет в психиатрической больнице) — и когда читала записи Уайта (которые он делал на основании терапевтических бесед с ней).
«Когда она читала историю болезни, она чувствовала себя хронически больной шизофреничкой «на таблетках», человеком, который безнадежно «застрял» и недостоин человеческого, уважительного отношения. Когда же она прочла записи Майкла, она явно почувствовала, что в жизни у нее происходит какое-то продвижение. Она чувствовала себя достойным человеком, который стремится сделать свою осмысленную жизнь еще лучше. Она чувствовала, что ее уважают». Но что больше всего поразило Комбса, — это изменения в выражении лица, голосе, манере поведения этой женщины, когда она читала историю болезни и записи Уайта. Читая историю болезни, она выглядела как хроническая психически больная, а читая записи Уайта, она выглядела как достойный человек.
Подобное преображение бросает вызов представлениям о «едином и целостном «Я»». Определяется ли это «Я» политическим и культурным контекстом? Является ли оно чем-то статичным, «вмонтированной» в человека, чем-то, свойства и проявления можно предсказать? Является ли это новое, преображенное «Я» более «реальным», более «подлинным», чем прежнее? Будет ли оно более успешным?
«Я не знаю, что принесут с собой эти истории, — говорит Уайт. — Я не знаю, будут ли они полезны для человека или нет. Единственное, что я могу делать — это постоянно спрашивать человека, каковы последствия этих историй в его жизни, просить его самого оценить их полезность. Я не могу заранее ничего предполагать, каждый раз происходит что-то непредсказуемое, удивительное».
В статье «Власть и культура терапии» Уайт цитирует социального философа Мишеля Фуко, слова которого, возможно, близки к тому, как сам Уайт понимает «Я» или «самость»: «В жизни и работе интереснее всего становиться кем-то иным, кем-то, кем ты не был изначально. Если, начиная писать книгу, вы знаете, какими словами собираетесь ее завершить, хватит ли вам мужества действительно написать ее? Что верно для писательства и для любви, верно и для жизни».
Влияние Уайта на людей, с которыми он работает, невозможно объяснить исключительно интересной теоретической платформой, мировоззрением, воплощающимся в каких-то любопытных новых техниках. Его работа — как, наверно, работа любого одаренного терапевта, вдохновенного духовного учителя, талантливого художника, — зависит от чего-то, что живший в 18 веке английский евангелист Джон Уэсли обозначил как «сердце, дивно согретое». В случае Уайта нет никаких сомнений в том, что, встречаясь с людьми, он испытывает особую теплоту, его сердце согревается, он предан этим людям, он верит в них, в их возможности, и он настаивает на том, чтобы они об этом знали.
Мэри рассказывает Майклу о том, как ей удалось отправиться в триумфальное самостоятельное путешествие в торговый центр, чтобы выпить там чашечку кофе: «Я взяла туда с собой в голове и тебя, и всю команду, и поэтому у меня получилось». Эмоциональный отклик Майкла настолько же живой, как и повествование Мэри: «Как ты думаешь, что ты тем самым сделала для меня? Какой вклад ты внесла в мою жизнь тем, что взяла меня и команду тогда с собой? Вот сейчас, когда ты рассказываешь мне об этом, как тебе кажется, что я чувствую?» После паузы Мэри неуверенно спрашивает: «Ты рад?» — «Я не просто рад, я счастлив».
Возможно, все терапевты, действительно достойные этого звания, чувствуют, что заниматься этой работой — особая привилегия. Многие чувствуют благодарность и благоговение перед готовностью уязвимого, страдающего человека доверить им, фактически посторонним людям, свою жизнь, свою скорбь. Однако лишь немногие терапевты испытывают чувство сопричастности, солидарности с теми, кто обращается к ним за помощью. Немногие признают — в той же степени, что и Уайт — что терапевтические встречи с людьми вносят исключительный преобразующий и поддерживающий вклад в жизнь самого терапевта. В случае Уайта такое влияние на него оказывает каждая встреча, неважно, насколько неконтактным, буйным, перемолотым психиатрическими жерновами выглядит тот, кто приходит на консультацию.
В одном из недавних интервью Уайт сказал: «Мы неизбежно меняем жизнь друг друга, иногда трудно выразить словами, как именно. Эти встречи меняют мою жизнь… и когда я говорю это, я не «заискиваю»… И я ни в коем случае не предлагаю превращать подобное отношение к людям в стратегию, нацеленную на достижение чего-то. Когда терапевт смотрит на клиента «снизу вверх», — я считаю, что это неискренне. Такой прием демонстрирует противоположную, снисходительную позицию и обесценивает происходящее».
Подобная позиция вызывает у многих мало знакомых с Уайтом людей скепсис, потому что подразумевает практически сверхчеловеческую «цельность личности» Майкла, его чистосердечие, честность и преданность своему делу. И что, он всегда так и живет, никогда не притворяется? Действительно, не притворяется, говорят коллеги, проработавшие с ним бок о бок много лет. То, как Уайт видит тех, кому помогает, и свою работу, не замутнено и не «испорчено» сомнениями, раздражением, усталостью, разочарованием и плохим настроением, — всеми обычными состояниями, о которых иногда чувствуют необходимость поговорить даже самые преданные своему делу терапевты. К примеру, не переходить на профессиональный жаргон, обсуждая клиентов, говорить о них так, как будто они присутствуют при обсуждении – это вопрос чести, основной принцип профессиональной этики для Уайта. Это уважительное отношение — часть знаменитой уайтовской «конгруэнтности», о которой говорят его коллеги. Это не политкорректность, подрывающая иерархию в профессиональном сообществе за счет «уравнивания» позиций терапевта и клиента, а исключительно важный момент, определяющий этическое содержание терапевтической практики в целом.
«В нем нет ничего такого, что в начале сессии «включается», а потом “выключается”», — говорит Дэвид Молтц, директор медицинского отделения районного центра оказания психологических услуг населению в Брунсвике, штат Мэн. Молтц недавно посетил трехдневный семинар Майкла Уайта; в рамках семинара тот, в частности, проводил терапевтическую беседу с семьей. С отцом семейства там, по словам Молтца, было «совершенно невозможно иметь дело». Однако, подчеркивает Молтц, не было ни одного момента, когда бы в поступках и манере общения Уайта была бы заметна хоть какая-то разница между «фасадом» (отношением, которое демонстрируется семье) и «истинными чувствами». Никакого «фасада» нет. Закончив беседу, Уайт не дожидается, пока семья уйдет, чтобы, как делают некоторые, повернуться к зрителям и сказать — словом или жестом: «Каковы, а? Не семья, а тот еще подарочек». Уайт ничего не скрывает, у него нет «второго слоя», нет тайных планов, нет никакого различия между «на поверхности» и «в глубине души», он ничего не «заметает под ковер». Что вы видите — так оно и есть.
А вот история самого Уайта, из которой можно много узнать о нем самом и его работе. В юности, когда он еще не получил официально профессию социального работника, он работал садовником в учреждении, тогда неполиткорректно называвшемся «богадельней». Уайт не обращал внимания на официальные инструкции администратора учреждения и сотрудничал с пожилыми обитателями «богадельни», спрашивая их о том, как им хотелось бы, чтобы выглядел сад перед их окнами. «Они выходили и объясняли мне, где что посадить на клумбе и как подстричь кусты, — вспоминает Майкл. — Это было замечательно, потому что в садоводстве я не особо смыслил, и они учили меня». Со временем Уайта выгнали с этой работы за то, что мы бы могли назвать «клиент-центрированным садоводством», но этот эпизод остается для него одним из особенно важных среди других личных и профессиональных биографических историй.
В каком-то смысле, Уайт до сих пор остается садовником: терапия, как и уход за садом, это работа, требующая тщательности, малых шагов и усердного труда — расчистить почву, посадить семена, поливать, подвязывать, пропалывать, подкармливать… Хорошие садовники — люди практичные, но при этом они еще и способны создать и удерживать образ будущего. Они не ждут, что их усилиями пустыня превратится в райский сад (если это и произойдет, то точно не за одну ночь). Но, с присущим им оптимизмом, они верят в то, что со временем (если повезет с погодой и почва хороша) в сотворчестве с природой им удастся сделать так, что на месте пустырей возникнут оазисы.
Хорошие садовники вынуждены быть скромными. Они могут придавать форму и направление силам природы, как бы подсказывать и провоцировать, но они не могут полностью контролировать происходящее. Возможно, осознание и принятие собственных ограничений — часть этики садовников, наравне с уважительным отношением к самозарождающимся, самоподдерживающимся ритмам живого и наряду с отказом от претензий на грандиозность. Терапевтическая этика Уайта в чем-то очень на это похожа. В рамках этой этики нет места «грандиозному терапевтическому жесту», негласно присутствующему в мифах об исцелении за один сеанс, о моментальной трансформации личности, об избавлении от психической болезни силами биохимического чародейства. Как садовник знает, что ухоженный сад требует долгой и кропотливой работы, шаг за шагом, цветок за цветком, метр за метром, — так и Уайт бережно взращивает маленькие триумфы в жизни людей, приходящих на консультацию, выражает свое признание и почтение к мгновениям их компетентности, инициативы, решимости. В основных представлениях о психопатологии этим «вытесненным на обочину», маргинализованным историям совсем не уделяется внимания, их считают случайными, малозначащими эпифеноменами, в то время как они на самом деле — и семена, и почва для трансформации человеческой жизни. «Люди оставляют без внимания те ландшафты собственной жизни, которые они считают скучными и неинтересными, — говорит Уайт. — У меня они всегда вызывают огромное любопытство. Для меня всегда это очень увлекательно — слушать, как люди рассказывают о себе по-новому, как никогда раньше. Я постоянно упираюсь в ограничения моего видения и понимания и чувствую при этом, что моих умений недостаточно, чтобы справиться с задачей. Вопросы, возникающие передо мной, побуждают меня к дальнейшим исследованиям, в результате горизонты моего понимания раздвигаются. У меня нет для вас пафосного описания того, что я делаю, это вовсе не фантастическое или героическое занятие, это просто внимательность к определенным вещам. Мы не должны ничему учить людей, наша задача — создать условия, чтобы они открыли для себя то, что уже знают и умеют».
[…] продолжение следует […]
narrlibrus здравстуйте. Спасибо за возможность узнать об очень интересном направлении в психотерапевтической практике. Чем больше я читаю статей в Вашем блоге, тем сильнее влюбляюсь в нарративый подход:)