Удивительно и радостно узнать, что «Карты нарративной практики» оказались так быстро переведены на русский язык. Я знаю, что будь Майкл жив, он бы обязательно сказал мне (потому что он столько раз уже говорил что-то похожее): «Дэвид, ну разве ты мог бы поверить, когда мы только отправлялись в это путешествие, что «Карты» будут переведены на русский и опубликованы в Москве?..» Ну и, конечно, я бы в ответ сказал: «Да ни в жизнь!» И мы бы посмотрели друг на друга и закачали бы головами в изумлении…
Майкл был очень скромным человеком, как говорится, «без претензий». Его смерть вызвала шок, горе и скорбь у огромного числа людей. Многие любят и глубоко уважают его; люди собираются на мемориальные встречи в Эквадоре, в Южной Корее, в России и Южной Африке. Я уверен, что, каково бы ни было посмертие, из которого Майкл смотрит сейчас на это все, он, как ему свойственно, испытывает смущение и неловкость. Однажды Майкл сказал мне, что больше всего на свете боится агиографии. Мне тогда пришлось пойти и посмотреть в словаре, что значит это слово…
А значит оно «жития святых». Майкл боялся, как бы описание его жизни не превратилось в агиографию. Я знаю, что многие уважают желания и предпочтения Майкла и либо вообще молчат о том, каким он был, либо говорят об этом так, чтобы он не слышал. Я раньше поступал именно так. Когда Майкл слышал, что его называют «одним из величайших психотерапевтов современности», его передергивало. Однако книги, автором или соавтором которых был Майкл, были проданы (оцениваю прикидочно) общим тиражом больше 100 000 экземпляров, на двенадцати языках.
Теперь, когда Майкл не может подвергать цензуре то, что мы о нем говорим, я бы хотел дать краткий очерк его работы – в духе почтительности и празднования. Майкл ввел слово «почтить» (to honour) в обиход психотерапии, и оно стало расхожим выражением. Я не знаю никого, кто был бы настолько же, как Майкл, готов почтить других людей, их жизнь, вклад и достижения.
Позвольте мне в качестве примера привести одну из тысяч историй, которые я мог бы рассказать о нашей дружбе. Майкл был велосипедистом получше многих спортсменов-профессионалов. Сила и выносливость его не уступали яростной целеустремленности. В возрасте слегка за пятьдесят Майкл впервые принял участие в триатлоне. Он соревновался с двадцатилетними полу-профессиональными спортсменами и в заплыве пришел первым. Потом мы ехали на велосипедах от уровня моря в Аделаиде до вершины горы Лофти – это 750 метров над уровнем моря, – и Майкл проехал дистанцию за полтора часа. Я прибыл позже, то есть значительно, гораздо позже, что неудивительно. Майкл всегда дожидался меня, когда мы с ним вместе катались. Встречал меня радостно, как будто это я прибыл первым, и говорил: «Надо же, как ты здорово ездишь! Так медленно, в ровном темпе… Надо бы и мне так научиться!» Постороннему человеку такая фраза показалась бы издевательством, но те, кто хорошо знал Майкла, поймут, что он был абсолютно серьезен. Он действительно хотел научиться ездить так, как я, даже если это ухудшило бы его результаты во временном зачете.
Поэтому сегодня я бы хотел рассказать о Майкле, не принимая во внимание его пожелания, не принимая во внимание то, что он всегда держался как бы в стороне от своей находчивости – и от своего волшебства, иначе назвать это порой было невозможно.
В начале 90-х годов Майкл и я преподавали в Университете им. Джона Ф.Кеннеди, неподалеку от Беркли, Калифорния. И вот мы с коллегами как-то подумали, что по объему опубликованных работ Майкл уже давно заслужил докторскую степень. Не спросив Майкла, мы подали документы на присвоение ему этой степени. Он получил степень доктора гуманитарных наук (Doctor of Human Letters, D.Litt.) в 1996 году. Я был там в тот день, когда это случилось. Майкл, как всегда, благодарил нас, но вел себя весь день так, как будто ему в сандалию попал острый камешек. А может быть, даже и в обе сандалии сразу. Я до сих пор не понимаю, правильно ли мы поступили тогда. Есть ощущение, что благодарил нас Майкл больше из вежливости, признавая то, что мы «хотели как лучше».
Я считаю, что Майкл был философом-любителем. Здесь я употребляю слово «любитель» не в значении «недопрофессионал», а в значении «человек, который с любовью взращивает нечто в свободное время». Каждый раз, когда я думаю об этом, меня поражает, как такой «любитель» повел за собой психотерапевтический мир и иже с ним в то, что Джон Маклауд обозначил следующим образом: «…В большей или меньшей степени они соглашаются с тем, что терапия – это процесс больше социальный, нежели психологический. Они видят культурно-исторический сдвиг смысла и практики терапии…» Меня всегда увлекал и захватывал искренний восторг Майкла по поводу разнообразных идей, будораживших или ставивших с головы на ноги всякие само собой разумеющиеся установления, открывавших возможность реализации для таких способов жизни, которые раньше и помыслить-то было трудно.
Вначале Майкл читал работы известного возмутителя спокойствия, Грегори Бейтсона, но идеи Бейтсона не очень гладко переводились в практику работы Майкла, и это чтение ему вскоре наскучило. Тогда он переключился на работы Мишеля Фуко, широта идей которого вообще не поддается описанию. Фуко, казалось, может перевернуть вверх ногами вообще что угодно, а если не вверх ногами, то уж под девяносто градусов точно – даже самые, казалось бы, надежные устои. Майкл поймал волну постмодернизма, пожалуй, раньше, чем кто-либо другой в психотерапевтическом мире; он был искусным серфером и отправился на этой волне исследовать неведомые края, и многих из нас прихватил с собою – просто потому, что ему огромное удовольствие доставляло «деконструировать» мир вокруг.
Ум его в чем-то был подобен экскаватору. Читая и перечитывая работы Фуко «среднего» периода (и с каждым новым прочтением испытывая все больший восторг), Майкл докапывался до потрясающих прозрений, которые тут же воплощались в том, как он работал с людьми, как и чему он учил. Единственное, что его ограничивало в этом – нехватка времени. Этот любитель посвящал своему любимому занятию ночи и долгие часы в самолетах, путешествуя от одной обучающей программы к другой. Мне всегда было любопытно, какой могла бы стать нарративная терапия, если бы у Майкла было на это любимое занятие больше времени. Меня, попутчика Майкла в этих путешествиях, всегда поражало, что он за десять лет ухитрился сделать со статьей Майерхоф, которую я ему дал почитать в 1983 году; или с главой «Знание и Власть» из одной из книг Фуко , которую я ему отксерил в 1985-м… Каждый раз, когда мы встречались, чтобы обсудить что-то или провести занятия, было поразительно видеть, как идеи разрастаются и заполняют пропасть между абстрактной теорией и практикой…
Я всегда считал, что Майкл гармонично совмещает в себе ученого и практика; но он постоянно заботился о том, чтобы практика работы с людьми шла впереди поисков знания. Я не считаю, что Майкл стал тем, кем он стал, в силу определенных теорий. Он очень находчиво использовал теории, они были для него инструментами, орудиями, продвигавшими его мысль дальше. Всегда было челночное движение между практикой и используемыми орудиями мышления. Оно пронизывает также его самую свежую, последнюю книгу – «Карты нарративной практики», опубликованную в 2007 году. В этой книге он поставил перед собой задачу прокомментировать свой профессиональный путь как практика-ученого. Эта задача отражала его скромность – он стремился сделать максимально прозрачными и доступными воплощаемые им идеи и методы работы, чтобы нам, если мы хотим этого, было проще осваивать их. Скромность побудила Майкла оставить за кадром гениальность и волшебство, свидетелям которым были все те, кто побывал на нескольких семинарах и видел видеозаписи его работы. Не знаю, доводилось ли вам, как мне, завороженно смотреть на экран и неожиданно осознавать, что с территории отчаяния разговор как-то неуловимо перешел на территорию надежды.. не потерял ли я сознание на долю секунды? – я не видел, что именно произошло! Монетка разговора перекинулась с «орла» явного на «решку» подразумеваемого так быстро, что я готов был поклясться, что в этом замешана магия! В каждой книге, на каждом семинаре Майкл делал все возможное, чтобы передать нам – читателям, ученикам – свои идеи и практики. Щедрость его выходила за пределы благоразумного. Он готов был отдать все любому, кто готов был слушать и понимать. Поэтому для меня так важна его последняя книга. В ней он описал, в каком направлении двигался и почему, одновременно сообщая нам о множестве других возможных направлений, куда он мог бы направиться. Или куда могли бы направиться мы.
Майкл с потрясающей легкостью и изяществом передвигался между «высокой теорией» и близкими к опыту, конкретными практическими идеями. Мне кажется, очень немногие в нашей сфере могут переходить из одной крайности в другую без огромного количества промежуточных остановок, на каждой из которых что-нибудь да теряется. И к тому времени, когда специалист от теории добирается до практики, уже очень трудно проследить, что же общего между ними. Теория иногда выглядит просто притянутой за уши. Я знал Майкла 27 лет, и он всегда проезжал по этой дороге без остановок, проносился вихрем, его сдерживали только рытвины и «лежачие полицейские». Меня это всегда ошеломляло, для меня это было свидетельством того, что потрясающая сила духа слилась в нем с потрясающей же силой ума и тщательностью исследования. В этой, последней его книге, они настолько переплетены, что их практически невозможно отделить друг от друга. Достичь подобного совсем не просто.
Майкл считал своей этической обязанностью выносить примеры своей работы на обозрение и суд максимально широкого круга критиков… я бы хотел, чтобы вы представили себе, как тяжело и утомительно это было для столь скромного человека. Но Майкл руководствовался в жизни цитатой из Фуко: «Мы знаем, что делаем… но знаем ли мы, что делает то, что мы делаем?» Важнее всего для Майкла было суждение о его работе тех людей и сообществ, которые обращались к нему. Профессионалы всегда были на втором месте. И тем не менее, он впускал нас в самое сердце своей практики и позволял нам вынести суждение самостоятельно. Когда Майкл работал с людьми, он испытывал огромную радость, ее можно было буквально ощутить в воздухе. И люди тоже получали огромное удовольствие от этих встреч. Именно это заставило меня понять и прочувствовать, как же терапевтическая работа обогащает жизнь нас самих, терапевтов! Майкл часто и без стыда говорил о том, что терапия «работает в обе стороны». Майкл всегда считал нас, терапевтов, «везунчиками». Я знаю, что он всегда считал, что ему исключительно повезло поработать с вот этими или вот теми людьми. Я даже думаю, что он чувствовал, что они делают ему одолжение.
Позвольте процитировать вам главу о Мишеле Фуко из книги философа Филлипа Капуто. Капуто формулирует догадку о том, каким психотерапевтом мог бы стать Фуко, при том что явных намерений стать психотерапевтом у Фуко не было на протяжении всей его философской карьеры. Но не забывайте, что первая ученая степень у него была в области психологии, и он закончил интернатуру в государственном психиатрическом учреждении во Франции в 1950-х годах.
Капуто пишет: «Подобная терапия (если бы Фуко ее придумал, конечно) не рассматривала бы безумных людей как пациентов, т.е. в качестве объектов медицинского знания. Они были бы для него patientes (лат. «страдальцы», «терпеливцы») — те, кто очень страдает, страдает от собственного знания. Такого рода patientes были бы не объектом познания, но субъектами, авторами знания, теми, у кого мы можем чему-нибудь научиться».
Из этого Капуто делает вывод, что для Фуко, если бы он стал терапевтом, «терапия означала бы исцеление, избавление от страдания, а не намерение объяснить страдание, чем-то заполнить пустоту непонимания… терапия означала бы подтверждение того, что люди не одиноки в своем страдании, что безумны все, разница только в степени, что все мы братья по «одной и той же ночи истины». Терапия не исцеляет безумие, если понимать «исцеление» как «объяснение причин», терапия признает безумие как удел всех и каждого, подтверждает нашу общность и солидарность».
Сравните это с моим кратким конспектом ответа Майкла (в 1993 году) на вопрос о том, почему он делает то, что делает: «А как же солидарность? Я думаю о той солидарности, которая конструируется теми терапевтами, кто отказывается проводить четкую границу между собственной жизнью и жизнями других людей; теми терапевтами, кто отказывается маргинализовать тех, кто обращается за помощью; теми терапевтами, кто постоянно осознает, что, окажись они в такой жизненной ситуации, как те, кто приходит на консультацию, едва ли бы они сумели справиться настолько хорошо».
В 1981 году меня попросили представить Майкла и его коллег на Второй австралийской конференции по семейной терапии, проходившей в Аделаиде, родном городе Майкла. Они представляли свою работу с людьми, имевшими психотический опыт. Я сидел на семинаре и не мог придти в себя от изумления. Ведь за несколько лет до того я провел два года в магистратуре в Великобритании, читая все, что только мог найти в то время о семейной терапии. Мне повезло, тогда материалов было немного. И я вспоминаю, как тогда на семинаре меня осенило, что я присутствую при рождении новой школы в семейной терапии. Не знаю уж, что на меня нашло, но после окончания семинара я встал и во всеуслышание объявил: «Мы с вами присутствовали при рождении нового направления в семейной терапии». У меня не было в этом никаких сомнений.
В 1983 году мы с Майклом вместе проводили семинар на Четвертой австралийской конференции по семейной терапии в Брисбене и после семинара ужинали втроем: Майкл, его жена Шерил и я. Не помню уже, как мы дошли до этого момента в разговоре, но мы с Майклом решили стать «побратимами». Тогда еще такой угрозы СПИДа не было, и кто-то из них предложил смешать кровь… Мне пришлось сказать «пас», — потому что я от вида любой крови в обморок падаю, а уж от вида собственной – тем более. Но мы решили, что наши идеи и практики станут нашей совместной собственностью; мы поклялись, что никогда, ни при каких условиях не будем соперничать. И мы были верны данным обетам все эти годы, до самой смерти Майкла. В конце прошлого года мы дали друг другу еще одну клятву, которую не смогли сдержать. Мы поклялись, что встретимся в апреле в Аделаиде, сядем и задумаем новый проект и новую книгу… и эти дела радостно заняли бы оставшиеся нам до старческого маразма годы. Впрочем, и маразм бы нас не остановил. Я приехал в Аделаиду, как обещал; я был рядом с Шерил и их дочерью Пенни в их горе. Я рассказывал истории о Майкле на мемориальной встрече. Я всегда буду помнить Майкла, моего названого брата, необыкновенного человека.
Я хотел бы напомнить вам об одном из наиболее удачных прорывов в развитии нарративной терапии. В конце 1970-х Майкл опубликовал в престижном журнале “Family Process” статью о своей работе с детьми и подростками, страдающими от анорексии. Майкл тогда работал в детской больнице в Аделаиде. Редактор-консультант этого журнала Крис Билс сообщил мне несколько лет тому назад, что это была первая статья, в которой сообщалось о позитивных результатах терапии этой проблемы. Вскоре после этого замдиректора больницы, очевидно, узнав об этой статье, запретил Майклу работать с семьями, где ребенок или подросток страдал от анорексии. Ведь Майкл был «всего лишь социальным работником» и в силу этого «не годился для работы, к которой необходимо допускать только именитых медиков и психиатров». Майкл не подчинился этому эдикту и продолжал встречаться с такими семьями – а они были заинтересованы во встречах с ним. Тогда замдиректора велел убрать из кабинета Майкла все стулья. Майкл и семьи детей с анорексией продолжили работать, сидя на полу. Тогда замдиректора издал очередной указ, который, как ему, видимо, тогда казалось, должен быстро заставить Майкла вообще сменить род деятельности: с этого момента Майклу разрешалось работать только с теми детьми и подростками, которыми не помогло двухгодичное психоаналитическое лечение от энкопреза, иначе говоря, недержания кала. Вот уж грязная работа так грязная работа! Но замдиректора не мог знать, что он бросил тогда Майклу вызов, — подобно тому, как интернатура в государственной психиатрической больнице в свое время бросила вызов Мишелю Фуко. Майклу пришлось перевернуть традиционные психиатрические представления с головы на ноги, и в ходе этого он изобрел экстернализующие беседы и затем нарративную терапию. Майкл когда-то сказал мне, что достигал успешного терапевтического результата за четыре встречи (в 99% случаев) . Это было настолько неожиданно, что Майкл почувствовал себя обязанным (не без свойственного ему хулиганства) опубликовать результаты своей работы под заголовком «О проблеме псевдоэнкопреза» — ведь если бы это был «истинный энкопрез», таких результатов достичь было бы совершенно невозможно!
Майкл привлек всеобщее внимание к проблеме недержания кала и подверг сомнению то, как эта проблема была сконструирована в культуре, опротестовал нечто, что считалось само собой разумеющимся, и это было настолько неожиданно, что среди одной категории читателей вызвало крайнее недоверие, а среди других – чувство легкости и освобождения. Майкл позволил своей работе и ее результатам стать критикой того, против чего он сам так протестовал, — критикой превращения людей в проблемы, их унижения, умаления и отрицания их человечности. Когда Майкл и его команда работали в Гленсайде (государственной психиатрической больнице, где Майкл много лет проработал на полставки), они взвешивали истории болезни, решая, кого пригласить на консультацию в первую очередь. Если история болезни человека весила два килограмма или больше, его приглашали вне очереди. «Но мы никогда не читали эти истории болезни!» — всегда добавлял Майкл.
Я верю, что Майкл больше всего протестовал против так называемого оценивающего взгляда, профессионального способа рассматривать тех, кто обращается за помощью; именно поэтому Майкл чувствовал такое родство с Фуко. Ученая феминистского толка Мэрилин Фрай называет этот взгляд «надменным, высокомерным». Этот взгляд размещает в центре точку зрения самого профессионала, его мнения, желания и проекты считаются более важными и истинными; именно профессионал лучше знает и понимает, в чем дело. Высокомерный взгляд, пишет Фрай, позволяет профессионалам «поглощать чужую идентичность». Пациенты, с этой точки зрения, вообще существуют только в той мере, в какой они существуют для профессионала. В свете подобного взгляда люди, обращающиеся за помощью, подвергаются умалению и унижению. Фрай утверждает, что «любящий взгляд» признает независимость другого человека. Это взгляд того, кто понимает: чтобы действительно увидеть другого, надо ориентироваться на что-то иное, помимо собственной воли и интересов. Под любящим взглядом, люди, утверждающие, что они знают или понимают нечто, не лишаются права знать и понимать. Любящий взгляд возвращает права и свободы тем, кто был их лишен под воздействием надменного, высокомерного взгляда. Я нисколько не сомневаюсь, что Майкл смотрел на всех вот таким любящим взглядом. Попав под любящий взгляд Майкла, вы начинали чувствовать, что предельно достойны уважения. И это был такой контраст по сравнению с тем ощущением «виноватости», которое чувствуешь под воздействием разных психологических и психиатрических взглядов…
У Майкла был совершенно неповторимый голос и привлекательный своей необычностью словарный запас. Майкл гнул английский язык, как хотел, практически ломая его иногда. Можно сказать, что он намеренно говорил неправильно, создавая новый язык. Множество его лингвистических изобретений еще не нашли свой путь в Оксфордский словарь английского языка, но найдут непременно. Я уверен, что многие из нас, сами того не осознавая, усвоили разные уайтовские неологизмы – «уайтизмы» – чтобы освежить собственное мышление. Именно поэтичность его языка проще всего дает нам оценить новизну и изящество мысли Майкла, его намерение вывернуть язык наизнанку, чтобы стало видно, насколько язык связан с политикой в широком смысле слова.
У любящего взгляда Майкла был дерзкий язык, который постоянно вольно обращался с привычным языком. А без языка, как говорил философ Фейерабенд, «не бывает открытия». Вот уж чего-чего, а открытий Майкл за свою жизнь совершил предостаточно! Временами эксцентричная форма, в которую он облекал свои мысли, казалась ослепительно яркой, в отличие от мутности и непрозрачности для понимания многих источников, на которые он опирался. Он высвечивал идеи, и отраженный свет, падавший на окружающих, позволил многим из нас отправиться в исследовательские и практические путешествия туда, куда нам иначе было бы темно и страшно пойти. Мне нравилось наблюдать, как работает ум Майкла, упорный и неостановимый, как ржавчина, и для этого я приходил на его семинары и выступления на конференциях: послушать, что мне в этот раз подскажут легкие изменения в его манере говорить, новые слова, которые он употребляет. Майкл часто мне в таких случаях делал замечания: «А ты-то что пришел? Ты же все это знаешь! Ты же все это уже слышал!» А я отвечал ему: «Ты каждый раз рассказываешь об этом по-новому, вот это-то мне и интересно послушать. То, как меняются твои слова». Но если говорить более общо, Майкл высветил и расчистил область на «поле» социальной работы, психологии, психиатрии и пр., открыв для нас возможность возделывать ту землю, к какой влечет нас наше призвание, тем образом, который соответствует этому призванию. Я сотни раз слышал от разных людей: «если бы не нарративная терапия, я вообще бы ушел из этой профессии»… А Майклу наверняка доводилось слышать это во много раз чаще.
Майкл был для многих источником вдохновения, но при этом он никогда не прибегал к ни сентиментальному проповедничеству, ни к провокативной полемике. Он вдохновлял людей своей практикой, контрпрактикой по отношению к тому, что он критиковал, и поэтому критиковал он без пафоса, косвенно. Когда он критиковал нечто, его утверждения никогда не были пустыми или необоснованными. Он всегда требовал от себя конструктивности в критике: если что-то не стоит делать таким образом, то он, Майкл, критикуя это, обязательно должен предложить вариант, чтобы было понятно, что и как можно делать по-другому.
Очень много можно рассказать о Майкле. Есть столько всего, за что ему можно сказать «спасибо». Это всего лишь слабая попытка.
Я узнал о смерти Майкла, будучи в Боготе (Колумбия). Я вел там учебный курс, и продолжал преподавать, несмотря на эту ужасную новость; я посвятил этот курс Майклу, как дань уважения и любви. В последний день ко мне, дождавшись, пока все остальные разойдутся, подошла одна из участниц и сказала, как ей невероятно грустно и больно от того, что Майкл умер. Она разрыдалась и стала спрашивать меня, что бы она могла сделать ради Майкла, во имя Майкла. Я посоветовал ей обратиться на сайт Далвич-центра. Она продолжала рыдать. Я тихо спросил:
— Вы были знакомы с Майклом, когда он преподавал здесь, в Боготе, шесть лет тому назад?
— Нет, — ответила она.
— Вы читали его книги?
— Нет, — снова сказала женщина.
Я, кажется, уже спросил обо всем, о чем мог, но попробовал еще один вариант:
— Может быть, вы в своей учебной программе сталкивались с его работами или идеями?
— Нет.
— Откуда же вы знаете его? – спросил я наконец.
— По вашим рассказам.
Это не пришло мне в голову, потому что я никогда и не думал о том, что буду рассказывать кому-то посмертные истории о Майкле. Но теперь я это делаю, и вы тоже можете. И тогда Майкл будет жив, полно, по-настоящему – в наших жизнях, в нашей работе, — так же, как он был полно и по-настоящему жив в своей жизни и работе.
Пьер Бланк-Санун, коуч и консультант по развитию организаций, живет в Бордо и работает в нарративном подходе – с отдельными людьми, командами и целыми организациями. Пьер – автор книг и статей о том, как стать автором своей профессиональной судьбы. С ним можно связаться по электронной почте pierre@cooprh.com
Хорошо получится, если меньше мучаться: исследование «действий в ответ» в противовес «последствиям» при работе с травмой
О нарративной практике, терапии и работе с сообществами - по-русски 