Личное политическое: как я стал squarehead и gubba

это статья Дэвида Денборо, опубликованная в сборнике «Сказки на ночь для усталых терапевтов» («Bedtime Stories for Tired Therapists»), а после — в книге «За пределами тюрьмы» («Beyond the Prison»). Обе книги были изданы в издательстве Dulwich Centre Publications. Перевод под редакцией Дарьи Кутузовой.

Личное политическое: как я стал squarehead и gubba

В течение последних трех с половиной лет (1992-1995) я совершил путешествие из дома белых состоятельных австралийцев в деловом районе Сиднея, где я родился, в мужскую тюрьму строгого режима, где я получил работу. Когда я подошел к металлическим воротам тюрьмы, в которой я работаю, меня поразила сама структура, само здание. Едва ли когда-то еще я чувствовал себя настолько маленьким и малозначимым. Само здание передавало дух истории, как будто сами стены, сложенные из песчаника, хранят секреты. Теперь я знаю, что разные тюремные работники и заключенные из народа Куури непосредственно переживают присутствие духов, населяющих разные части тюрьмы. Где возможно, заключенные Куури, размещенные в бывших камерах смертников, стараются жечь благовонные масла, чтобы освободить души погибших.

Тюрьма стоит на берегу залива, и с залива всегда с воем дует ветер. Прежде, чем я делаю шаг из одного мира в другой, я всегда вдыхаю чуть глубже, чем обычно, и пытаюсь удержать в своем сознании цвета внешнего мира. Я подхожу ближе к стене, нажимаю на кнопку звонка — и, после длительного ожидания (каждый раз приходится долго ждать), непроницаемые, серые, стальные ворота открываются передо мной. Я бормочу «Добрый день» и роюсь в бумажнике в поисках пропуска. Взмахиваю пропуском, как будто меня ничто в этом мире не беспокоит и не задевает, охранник кивает мне, признавая мое усердие, и я прохожу внутрь.

Я замечаю, что моя осанка изменилась. Я чуть сильнее, чем обычно, разворачиваю плечи, в шее возникает напряжение, а из походки исчезают малейшие признаки женственности. Такая же осанка и походка была у меня когда-то давно на футбольном поле. У меня меняется даже голос, он становится как-то ниже, манера говорить становится более расслабленной, а речь оказывается пересыпанной словечками типа «чувак», «мужик» и вереницами эпитетов, употребление которых я освоил, только очутившись в тюрьме. К сожалению, из-за посменного графика работы охранники у тюремных ворот меняются так часто, что я практически никогда не знаю их по имени. Для меня это было бы важно, и я говорю себе, что надо приложить больше усилий к тому, чтобы их запомнить. В то время, пока я жду, каждый раз жду, когда откроются следующие ворота, все тот же затхлый воздух встречает меня. Я чувствую на языке его вкус – как будто, прежде чем достичь меня, он побывал в прокуренных легких всех тех, кто там внутри. Наконец, ворота распахиваются, я прохожу, и створки ворот вновь смыкаются за мной. Я вернулся.

Широко шагая, я прохожу через центральное помещение тюрьмы, так называемый «круг», и там, как всегда, меня ожидает всплеск радостного облегчения. Потому что на каждую историю о скорби в тюрьме всегда найдется история о триумфе человеческого духа. Напротив каждого блока камер на стене очень тщательно нарисованы огромные граффити. Нет на свете места, более безобразного, чем тюрьма, но нет и искусства более пронзительного и прекрасного, чем эти настенные росписи. В самых неожиданных местах посреди серости и заброшенности всегда обнаруживаются красота, сопротивление и жизнь.

Как я стал squarehead

«Унаследованные привилегии и предположения о том, что их наличие нормально, — все это пронизывает человека до мозга костей». Пенелопа, 1994, стр. 54

Работа в тюрьме означала для меня соприкосновение с сообществами, иными по сравнению с моим собственным. Когда меня назначили вести курсы социологии и социального обеспечения для «долгосрочников», я обнаружил, что оказался ввергнут в культуру, очень сильно отличающуюся от мира достаточно состоятельных белых, к которому я привык. Однажды утром я наивно задал группе вопрос, как бы они назвали меня, если бы мы с ними встретились, будучи детьми. Ни секунды не раздумывая, с невозмутимым видом, один мужик ответил: «Я бы назвал тебя squarehead». Я так же невозмутимо поинтересовался: «А что такое squarehead?» Его физиономия расплылась в ухмылке, и он заявил: «Это такой надутый п***р, который не может е*****я». Так началось мое обучение. То, что он сказал, вовсе не было оскорблением, и даже не было вызовом, предложением разобраться в проблемах сексуальности или гомофобии. Это было достаточно щедрым, хотя и грубоватым, приглашением рассмотреть наши классовые различия и мои привилегии.

В тот момент – я был на грани истерики, а со всех сторон доносился хохот, — я сумел только выдавить из себя, что я бы тогда назвал их «западнюками» (westies), жителями западных пригородов. Но я не осмелился бы произнести это слово вслух в их присутствии, потому что я бы страшно боялся, что меня поколотят эти страшные, грубые, глупые подростки, каковыми я их в том возрасте считал!

Можете верить мне или нет, но это было началом (продолжающихся до сих пор) попыток выстроить настоящее партнерство и перебросить мост через пропасть классовых различий. То, как они обозначили мой опыт принадлежности к среднему экономическому классу, побудило меня осмыслить и сформулировать – что значит для меня «быть представителем среднего класса». В тот момент я начал (и с тех пор продолжаю) понимать и пересочинять собственную жизнь, рассматривая ее сквозь призму опыта представителей рабочего класса. Именно этот процесс я и называю «становиться squarehead».

Что значит – быть представителем среднего экономического класса?

Первое, что стало для меня очевидно – это то, что слово «западнюки» было для этих мужиков гораздо более привычным, чем для меня – слово «squarehead». Если ты – выходец из среднего класса, это означает, что твоя собственная культура редко становится «объектом анализа». Мы, «профессионалы», слишком часто поддерживаем свои невидимые привилегии и нашу привилегию быть «невидимыми», и таким образом мы имеем возможность не признавать того, какую выгоду мы извлекаем из межклассовых отношений. Вместо этого мы обвиняем тех, кого эти межклассовые отношения ставят в невыгодное положение, мы обвиняем их за то, что они сопротивляются. Ежедневно в тюрьмах «профессионалы», такие, как я, отрицают влияние межклассовых отношений – посредством мистификации самого процесса лишения свободы, посредством того, что мы называем тюрьмы «исправительными учреждениями», причинение себе увечий – манипулятивным поведением, ставим тем, кто не хочет подчиняться требованиям «профессионалов», диагноз «трудных» и «не заслуживающих помощи», а также посредством того, что понимаем преступление как следствие индивидуальной патологии.

Для меня быть «профессионалом из среднего экономического класса» означало, что я предполагал, что могу разработать учебную программу и представить ее людям на моем языке. Почему-то я думал, что мой университетский диплом дает мне право выносить суждение, оценивать окружающих и их работу. Ради этих навыков меня и наняли на эту работу, и именно за это мне платят деньги. Так люди из среднего класса воспринимают жизнь: они предполагают, что их «профессиональные навыки» ценны для тех, с кем они работают. Мы, «профессионалы», часто можем принимать участие в практиках власти и доминирования, и при этом мы стараемся скрывать наши собственные представления, привилегии и мотивы, обусловленные культурой.

Однако, назвав меня «squarehead», мужики тем самым бросили вызов моим привилегиям. Я больше не был «нормальным» в рамках среднего класса, я был «squarehead» в мире «западнюков». Это я говорил на другом языке, одевался в другую одежду, придерживался других ценностей. Я никогда не отсиживал срок, у меня нет татуировок, я не курю и вообще астматик. Я не качаю мышцы, я даже в спортивные игры сейчас больше не играю. Когда разные мужики в тюрьме постоянно спрашивали меня, каким образом я так сработал уголки на моем деревянном чемоданчике, мне приходилось отвечать, что мои последние ухищрения в резьбе по дереву были в девятом классе, когда я нечаянно изваял треугольную машинку.

Squarehead размышляет

Назвав меня «squarehead», эти мужики, с которыми я работал, предложили мне признать, каким образом я извлекал выгоду из межклассовых отношений, признать, что они часто были по другую сторону. Они требовали от меня, чтобы я сопротивлялся широко распространенным убеждениям, что люди, сидящие в тюрьме – в большей степени расисты, сексисты и агрессоры, по сравнению с теми, кто в тюрьме не сидит. Конечно, нет никаких сомнений в том, что тюрьмы создают условия для роста, развития и распространения насилия, расизма и сексизма. Однако, когда люди впервые попадают в тюрьму, они, скорее всего, попадают туда из-за того, что у них меньше денег или кожа у них темнее, чем у других, а не потому, что у них есть какой-то дефект развития или какие-то особые «насильственные» качества. Наиболее оживляющие, открытые, честные разговоры, которые у меня когда-либо были с мужчинами о гендере и сексуальном насилии, имели место в тюрьме, в то время как наиболее сложные, фрустрирующие и сводящие с ума беседы об этом у меня были с мужчинами из состоятельных семей среднего класса, такими, как я, которые, ко всему прочему, заявляют, что готовы защищать феминистские ценности.

По мере того, как я становился squarehead, менялись и мои взгляды на преступление. В то время как раньше мои взгляды на преступление подразумевали стереотипные представления о мужчинах из рабочего класса, которые совершают имущественные преступления или преступления на улицах, — теперь первое, что мне приходит в голову, это то, что тюремная система сама по себе является преступлением. Я думаю о том преступлении, которое мы, состоятельные австралийцы среднего класса, совершаем, допуская, чтобы люди, живущие в бедности, подвергались дискриминации и жестокому обращению. Теперь я понимаю, что тюрьмы не уменьшают количество насилия, а, напротив, являются рассадником насилия, и, изливаясь из тюрем, насилие распространяется среди рабочего класса. Еще большим шоком для моего squarehead’ского сознания было понимание того, что многие люди, совершающие грабежи и вооруженные разбойные нападения, объясняют свои действия в контексте достаточно сложного, запутанного и изощренного анализа капитализма, и что многие из них хорошо знают историю – те ее аспекты, о которых я не имею никакого представления, — историю рабочего движения и историю тюремного движения.

Возможно, еще более глубокое воздействие оказало признание определенных практик и акцентов, расставляемых в культуре среднего класса, и того, как они отличаются от культуры рабочего класса, а также того, каковы последствия этих различий. Сам разговор, запустивший процесс моего превращения в squarehead, никогда не смог бы состояться в рамках взрослой культуры среднего класса, из которой я происхожу. Прямота, честность и грубоватый юмор, послужившие основой для того, чтобы критически рассмотреть мою принадлежность к среднему классу, суть важные аспекты культуры рабочего класса. Акцент на вежливость и сдержанность в культуре среднего класса, к которой принадлежу я, поддерживает сохранение существующего положения вещей. Всякий раз, когда член угнетаемой группы выражает ярость, требования этого человека могут быть отброшены, проигнорированы только потому, что они не выражаются в принятых среди среднего класса, «взрослых» формах.

Кристиан Макивен описывает так называемое «приятное обхождение» среднего класса в качестве своего рода прикрытия:

Превосходство «высших классов» основывается на столетиях эксплуатации труда других людей. Высшие классы владеют землями, владеют промышленностью, но возделывают землю, работают на фабриках и заводах другие люди. Основа богатства и положения высших классов – выгода, прибыль, полученная за счет чужого труда. Большинство людей, вовлеченных в эту ситуацию, прекрасно понимают происходящее, и неудивительно, что оно вызывает у них сильные чувства – вину, страх и игнорирование у облеченных властью, гнев, негодование и ярость у рабочих, — и все это грозит взорваться в любую минуту. В таких обстоятельствах «приятное обхождение» — весьма полезный инструмент. Оно дает высшим классам своего рода прикрытие – оно отвлекает от того, что происходит на самом деле, и дает возможность действовать исподтишка. (1994, стр. 73).

Необходимость отвечать на брошенный вызов заставила меня задуматься о том, что привычные представления о профессионализме, которые я освоил в рамках своей культуры, являются в лучшем случае не относящимися к делу, а в худшем – просто оскорбительными по отношению к тем, с кем я работаю. Пришлось признать, что в учебной ситуации учатся все, независимо от того, по какую сторону преподавательского стола они находятся. Правда, поначалу вышло так, что только я один и учился! Пришлось признать, что единственный способ для меня быть эффективным в чужой культуре – это выстроить отношения доверия.

Прослеживая истории

Когда я стал squarehead, это не только открыло для меня «профессиональные» практики подавления, притеснения, но также и обозначило новые пути понимания разных аспектов моей жизни. Какие-то инциденты, которые я когда-то считал «нормальными», сейчас я рассматриваю как результаты привилегий. Привилегии среднего класса означают, что те ценности, которые мне старались внушить, когда я учился в школе, не противоречили ценностям моей семьи. Эти привилегии выражаются также и в том, что на протяжении всего детства я ни разу не слышал разговоров о деньгах. Одна из причин, почему я могу писать эту статью, заключается в том, что привилегии среднего класса позволили мне комфортно себя чувствовать с письменным словом, без проблем встраиваться в научный и публицистический мир. То, что я являюсь представителем среднего класса, ведет к тому, что полицейский для меня – тот, кто, как я ожидаю, будет меня защищать, а не тот, кто на меня нападет. Привилегии обусловили то, что государство никогда не вмешивалось в жизнь моей семьи, и, таким образом, школа была единственным госучреждением, с которым мне довелось столкнуться в детстве.

Возможно, важнее всего то, что привилегии среднего класса означали всегда доступные мне возможности стать богатым и власть имущим. Мое детство было настолько наполнено возможностями, что когда я получил аттестат о среднем образовании, позволявший мне заниматься в дальнейшем медициной или юриспруденцией, это не открывало для меня новые возможности, а означало всего лишь продолжение все той же давки-соперничества.

В то же самое время, когда я стал squarehead, это позволило мне осознать, что часть моей семьи – выходцы из рабочего класса. У нас в семье не было принято говорить об этом. Социальное давление, заставляющее выглядеть и поступать, как представители среднего класса, и связанная с этим имиджем выгода перевесили, видимо, для моих бабушки и дедушки ценность поддержания связей с культурой рабочего класса. Им, должно быть, было невероятно тяжело перебраться из мира «западнюков» в мир «squarehead’ов»! Не знаю, замечает ли это моя семья или нет, но наша история, связанная с рабочим классом, продолжает жить в щедрости моих двоюродных братьев и сестер, которые считают важным и необходимым делать подарки, даже если у них самих дела идут туго. Культура рабочего класса продолжает жить в моем отце – в очень знакомом его возгласе: «Жизнь слишком коротка!», в том, как он проживает день за днем и в его отношении к деньгам. Теперь я понимаю, что просьба моей матери: «Пожалуйста, постарайся жить так, чтобы у тебя всегда были возможности», — рождена из другой традиции, из традиции среднего класса. Я вижу теперь, каким образом мамино проницательное планирование и распределение семейных ресурсов в какой-то степени основывается на опыте поколений людей, имевших возможность и привилегию накапливать и откладывать деньги. Я вижу, каким образом мое почтение к книгам и знанию, страсть к учению были взращены культурой среднего класса. Я чувствую, что обе традиции значительно обогатили мою жизнь.

Мне любопытно, влияет ли на меня вызов, брошенный мне теми мужиками, с которыми я работал, настолько сильно именно потому, что он резонирует с моими «тайными семейными историями». Именно взявшись писать эту статью, я осознал, что один из моих прадедов был рабочим и сидел в тюрьме, а по другой линии наследования мой прапрадед был первым Верховным Судьей в Австралии и сажал людей в тюрьму.

Несмотря на мое смешанное происхождение, мне самому и тем, с кем я работаю, очевидно, что я squarehead. Осознание этого изменило меня как человека. Это открыло мне новые территории для исследования, новые истории и новые будущие. Тех мужчин, что бросили мне вызов, больше нет в этой тюрьме, их перевели в другие тюрьмы, но их слова и смех остаются со мной. Мне любопытно было бы узнать, получили ли они от нашего взаимодействия столько же, сколько получил от него я. Если нет, то это значит, что несправедливость так или иначе продолжается.

Как я стал gubba

В нашей стране можно услышать много слов, которые используют коренные австралийцы для обозначения пришлых, белых. В частности, это такие слова, как gubs, gubbas, murantawi, balanda и gadiya (Egan, in Graham 1994, p.77). Так как я родом из Нового Южного Уэльса, я взаимодействовал в основном с людьми народа Куури, для которых я – gubba. Если бы я стал использовать язык какого-то другого народа, это было бы проблематично и воспроизводило бы подход колонизаторов. Я надеюсь, что в данном случае использование слова gubba открывает для меня и для других людей возможности рассмотреть, что значит «быть белым человеком», — таким образом, чтобы бросить вызов расизму и превосходству белых в этой стране.

До тех пор, пока я не начал работать в тюрьме, у меня не было никакого осмысленного контакта с коренными австралийцами, с их культурой, с их народом, и это — отражение расовых взаимоотношений в нашей культуре. Тодд Гордон первым сообщил мне, что на его языке меня называют gubba, «бледнолицый». Недавно я узнал, что слово «gubba» происходит от слова «government», т.е. «правительство». Это слово кажется мне очень полезным для того, чтобы разместить нас, белых австралийцев, в контексте государства, полиции, тюрем и завоевания этой страны. Когда я стал смотреть на себя сквозь призму другого языка, это снова запустило для меня процесс пересочинения и нового понимания жизни, в данном случае – сквозь призму опыта коренных австралийцев. Именно этот процесс я и обозначаю словами «становиться gubba».

Однажды вечером произошло событие, которое фактически выбило почву у меня из-под ног. Несколько мужчин Куури, с которыми я работал, пригласили меня поприсутствовать на обсуждении, посвященном планированию предстоящего проекта, связанного с Куури. Я был единственным присутствующим gubba, а также единственным приглашенным сотрудником тюрьмы. В какой-то момент разговор принял весьма специфический оборот, и я стал выражать беспокойство теми решениями, которые, казалось, вот-вот будут приняты. Мои слова переполнили чашу терпения некоторых членов группы, и в конце концов мне указали на дверь – в совершенно однозначных выражениях.

Выйдя за дверь, я осознал, что фактически подверг поруганию святость полученного приглашения. Я говорил там и тогда, где и когда у меня не было права высказываться. В тот момент я впервые осознал, что в некоторых обстоятельствах цвет моей кожи, мое происхождение и привилегии ведут к тому, что сам акт высказывания становится угнетением других. Я, белый человек, считал, что эта страна – моя: еду, куда хочу, говорю, когда хочу. Но, став gubba, я теперь признаю, что у меня есть определенная ответственность в отношении того, где, когда и каким образом я говорю и действую. В тот вечер я усвоил еще один важный урок: когда я осознал, каким образом ненамеренно воспроизвел превосходство белых, я написал группе письмо, и наш диалог продолжился, не оборвался. Со свойственным им великодушием участники группы подтвердили, что, наорав на меня, они тем самым предложили мне пересмотреть мое отношение к коренным австралийцам и то, как оно проявляется в моих действиях. Это не было требованием разорвать отношения раз и навсегда.

Что значит «быть белым человеком»?

Исследование того, что значит «быть gubba» — всего лишь одна из множества важных для меня граней понимания того, что значит «быть белым человеком» и как можно противодействовать расизму. На нижеследующих страницах я не пытаюсь прояснять и опротестовать, каким образом я как белый австралиец соучаствую в расистских практиках по отношению к другим иммигрантам, прибывшим в эту страну. Конечно, эти проблемы тоже очень важны. Изучение того, что значит «быть gubba», для меня — стартовая точка в исследовании проблемы расы и расизма.

То, что я белый, означало, что мне не пришлось задумываться и беспокоиться о проблемах, связанных с расизмом, пока мне не стало хорошо за двадцать. Я обладал привилегией не обращать внимания на цвет своей кожи. Привилегии белых означали, что я имел право жить на земле, завоеванной моими предками, и не обращать внимания на последствия этого. Это означало, что я могу пойти в магазин, не чувствуя, что люди на меня косятся и следят, как бы я не украл чего. Превосходство белых означало, что я мог принимать как само собой разумеющееся то, что я здесь живу – просто потому, что я не живу ни в каком другом месте. Я игнорировал иронию того, что расизм белых заставил тех, чьим домом была эта земля в течение десятков тысяч лет, чувствовать себя исключенными, нежеланными, отвергаемыми.

А самое главное, конечно, то, что «быть белым австралийцем» значило для меня отрицание того, что я – gubba, отрицание того, что я должен пройти определенный процесс, проделать определенную работу в связи с моим нынешним положением, в связи с поступками моих предков и в связи с продолжающимся по сей день расизмом. «Быть белым» означало заявлять, что нам достаточно интересоваться только настоящим и будущим. Интересоваться прошлым для меня, белого, означало ехать спиной по направлению движения, глядя на уходящую назад дорогу. А это приносит белым только чувство вины. Мне кажется, что те коренные австралийцы, мужчины, с которыми я работал, бросали вызов подобным взглядам. Они заставляли меня увидеть в самом себе не просто «нормального» урожденного австралийца, но именно gubba. Они подрывали мое чувство комфорта, заставляли переоценить привилегии, но в то же самое время они предлагали мне лучше понять, каково мое место здесь.

Слушать истории коренных австралийцев о том, что было в этой стране раньше, рассказы, которые так долго замалчивались, — для меня это только первый шаг. Мне приходится специально разрешать себе быть затронутым этими историями, не отстраняться от них. Мне пришлось признать, что геноцид, убийства совершались в прошлом ради таких, как я, и от имени таких, как я. Те, кто убивали, были убеждены, что их поступки связаны с нами, даже если мы пытаемся теперь отречься от них. Как пишет Дункан Грэхэм:

Мы – хранители краденого. Люди, которые корчевали деревья и убирали с полей валуны, чтобы выращивать пшеницу и ячмень, выпасать скот, также очистили страну от ее исконных владельцев, от тех, кто жил на этой земле. Эти завоеватели заявляли, что разрушают, убивают и уничтожают «во имя будущих поколений». Мы все – часть этого будущего, запланированного другими. Так же, как и вы, мы с семьей находим кров и тепло, безопасность, выгоду, удовольствие, комфорт и радость, строя свою жизнь на фундаменте, заложенном ворами и убийцами. (1994, стр. 107).

Когда я становлюсь gubba, это не означает, что я стараюсь избежать стыда. Стыд становится частью жизни, наряду с радостью, печалью, воодушевлением, он помогает восстановить контакт с историей страны, заметить продолжающийся расизм. Стыд – одна из сторон признания и уважения опыта коренных австралийцев, движущая сила поисков выхода, поисков путей, чтобы двигаться дальше. Связь с историей страны для меня – это и непосредственная семейная история. Мой прапрадед подписал смертные приговоры достаточно большому количеству коренных австралийцев – он был судьей и совершенно искренне, ни минуты не сомневаясь, игнорировал их права в Австралийской Конституции, которую помогал создавать. Его братья, завоевывая земли Квинсленда, собственноручно убили довольно большое количество аборигенов. Я только недавно узнал об этом. Обычно человеку приходится упорно выяснять и выискивать свидетельства того, каким образом его семья участвовала в геноциде коренных австралийцев. И важно сказать, что этот геноцид еще не закончился.

Стать gubba означало для меня не только новые отношения с историей этой страны, но также признание наследия и завета, передаваемых в этих историях, и того, как мы сегодня воспроизводим их. Например, когда я начал работать в тюремной системе, я больше всего боялся наиболее темнокожих мужчин, я реже предлагал им помощь, реже выслушивал их истории. Движение «Мужчины против сексуального насилия» (Men Against Sexual Assault), членом сиднейского отделения которого я являюсь, так же замалчивало историю сексуального насилия в этой стране. Мы игнорировали тот факт, что мужчины, о которых мы читаем в учебниках по истории: пионеры, первопроходцы, исследователи, политики, государственные мужи, — насиловали женщин-аборигенок, а родившихся в результате детей-метисов отправляли в резервации. Мы игнорировали истории о сексуальном насилии в христианских миссиях, усадьбах-поселениях и детских домах. Как говорит Виктор Льюис в фильме «Цвет страха» (Stir Fry Productions, 1991): «Наиболее ядовитый, токсичный, смертельный расизм воспроизводится «очень славными ребятами», которые заявляют, что они против несправедливости». Это очень отзывается в моей жизни, когда я обращаю внимание на то, каким образом игнорирую расистские убеждения и практики, замечаю свою слепоту по отношению к ним.

Представления о превосходстве белых определяют даже те способы мышления, которые я использую. Столь распространенные в культуре белых, особенно англоязычной, механистические метафоры, которые мы используем для того, чтобы понять себя и наши взаимоотношения с другими людьми, стали для меня очевидными только после того, как я сравнил их с метафорами, принятыми в культуре Куури. Я вспоминаю, как присутствовал на презентации для белых учителей, которую делала Викки Барретт. Презентация была посвящена проблемам культуры коренных австралийцев. В начале презентации Викки сказала, что чувствует боль в животе и понимает ее как метафору беременности, и выразила надежду, что эта встреча приведет к рождению новых способов понимания. Очевиден контраст между тем, как выражают свои мысли и чувства коренные австралийцы, – и способами изъясняться, принятыми среди ученых и преподавателей. Язык науки и образования как бы навязывает свою правоту, звучит убедительнее для уха белого человека. Когда коренные австралийцы позволили мне познакомиться с их способами понимания жизни, этот опыт значительно обогатил меня. В то же самое время этот опыт дал мне почувствовать, что расовые и культурные особенности присутствуют в нашей жизни повсюду, невидимые, как воздух. Необходимость бросить вызов превосходству белых заставляет обращать больше внимания на то, что мы, gubba, замечаем редко.

Прослеживание историй

Когда я стал gubba, я пересмотрел множество историй из своей жизни с иных точек зрения. Одно из моих наиболее ранних воспоминаний – как я разведываю, играя, гору позади нашего дома в пригороде Канберры. Наверное, это была все-таки не гора, а холм, расчищенный для выпаса скота. Сейчас я предполагаю, что когда-то на этой земле жил народ Нгарига, но в то время, когда я шлепал пятками, фактически нарушая границы чужих владений, среди камней и сухой травы, там уже не было никаких следов проживания Нгарига или каких-то других людей. А если и были, то в пятилетнем возрасте мой взгляд еще не был натренирован достаточно, чтобы их замечать. Сейчас, когда я стал gubba, мое отношение к этим воспоминаниям изменилось. Трудно описать, каким именно образом, но мое ощущение принадлежности, понимание, где я нахожусь, изменилось из-за того, что теперь я знаю, что другие люди ступали по «моей» горе, разведывали ее, жили на ней на протяжении многих тысяч лет. Понимание, что Блэк-Маунтин, Черная Гора, раньше называлась Блэкс-Маунтин, Гора Блэка, и что башенки на крышах домов в сельской местности выстраивались специально для того, чтобы удобнее было отстреливать коренных австралийцев, полностью меняет мое восприятие себя и моей страны.

Когда я учился в школе, мне никогда не приходилось думать о себе как о «белом». Я думал, что другие – «цветные». Культура превосходства белых поддерживала меня в том, чтобы давать определение другим по сравнению с моим собственным цветом кожи, с моей культурой, с моим статусом. Теперь, пересматривая эти воспоминания, я осознаю, что те мальчики, которых называли «бунга», наверное, были коренными австралийцами. Наша школа и то сообщество, из которого я происходил, были практически исключительно «белыми», и я не понимал, кто есть кто. Еще одного называли «япошкой», а другого постоянно дразнили, вместо того, чтобы хвалить, за его успехи в футболе и греческое происхождение. А если мы просто хотели оскорбить кого-то, мы называли его «жидом».

Я ничего не делал для того, чтобы выяснить происхождение этих прозвищ или для того, чтобы прекратить это расовое разделение, подначки и оскорбления. Состав педагогического коллектива и школьников, используемый язык, версия истории, которая нам преподавалась, — все это делало мою школу «школой белых». А я? Я был обычным австралийцем, совершенно нормальным, меня не за что было дразнить. Меня не дразнили. Мы говорили на моем родном языке, играли в те же спортивные игры, что и мой отец.

Даже воспоминания о моем подростковом возрасте меняются, когда я слушаю истории коренных австралийцев. Нигилизм и чувство опустошенности, владевшие мной тогда, я анализировал с точки зрения гендерной теории и беспомощности молодого поколения, но сейчас я понимаю эти состояния как результат образа жизни белых людей. Индивидуализм и соперничество, которые я часто называл «капитализмом» или «превосходством мужчин», возможно, правильнее будет обозначить как «пути белого человека».

Культурные истории

Понять, что значит «быть белым человеком» для меня также значит – проследить истории моих предков, потому что в них можно найти смысл и опору. Моя фамилия, похожая на английскую, была придумана незадолго до начала Второй Мировой войны. Это переделанная голландская фамилия ван дер Берг; дедушка переиначил ее для того, чтобы нашу семью не спутали с африканерами из Южной Африки, поддерживавшими Гитлера. Дедушка, имевший фламандские и голландские корни, стал британским израилитом: он верил, что британцы и есть затерянные десять колен Израилевых. Где-то на этом пути, в основном благодаря британскому империализму, мы полностью утратили связь с нашим голландским наследием. Мои привилегии белого человека и статус человека из состоятельной семьи среднего класса сливаются воедино в этой истории в тот момент, когда мои дедушка и бабушка, оба – выходцы из рабочего класса, переехали из Англии во вновь завоеванную Родезию (ныне – Зимбабве) и стали там высокопоставленными белыми. Это изменение статуса, возможно, и дало годы спустя моему отцу возможность познакомиться в Англии с богатой австралийкой – моей будущей матерью. Таким образом, само мое существование на этом свете связано с колонизацией Африки. Когда я прослеживаю истории англоязычной культуры, мне становится очевидно, что эти доминирующие истории диктуют индивидуалистический, состязательный способ видения мира. Духовность, основывающаяся на иерархии; Бог как Судия, представления о сообществе, связанные прежде всего с понятием «семьи» и власти отца-патриарха. Мои кровные родственные связи способствуют завоеванию, освоению и использованию (или, теперь уже, защите) природы – вместо того, чтобы видеть себя и мир едиными в сложном, замысловатом взаимодействии.

Однако ни одна культура не является монолитной. Даже в истории культуры империализма можно найти множество мифов, смыслов и традиций. Прослеживание своей генеалогии в поисках альтернативных культурных смыслов вызывает у меня радостное возбуждение. На культурные весы попадают традиции английских бунтовщиков и повстанцев XVII века, сторонники демократической коммунитарности и либертарианцы, которых подавляли и Кромвель, и король. Как пишет Кристина Данн, мы можем выбирать те традиции, на которых хотим основываться: «В Британском Музее я видела приговоры Уинстанли и суфражисткам, подписанные рукой Ллойда Джорджа. Именно они были и остаются моим народом; бритты, которых я хочу признать своими предками». (в кн. King, 1991, стр. 51).

Я сам получаю огромное удовольствие от раскапывания историй о духовности, связанных с землей и справедливостью, и я постоянно пребываю в изумлении, когда обращаюсь с письменным словом. Эти ландшафты, эти территории – это часть культурной традиции, которой я горжусь. Другие нити этого культурного ковра встречаются мне, когда я прослеживаю наши голландские, шотландские, валлийские традиции. В связи с моей собственной семейной историей я могу видеть, что в жизнях моих предков очень много разных «нитей», демонстрирующих их приверженность справедливости. Более того, я знаю, что существенная часть их жизни была вложена в то, чтобы создать лучший мир для будущих поколений, включая и меня.

Я австралиец. Что это значит?

Понимать, что происходит здесь и сейчас, еще важнее, чем прослеживать истории моих предков. Когда я стал gubba, я, в частности, осознал, что коренные австралийцы значительно лучше понимают мой народ, чем мы понимаем их; возможно, они понимают нас даже лучше, чем мы понимаем сами себя.

Избегая осознавания того, что значит «быть белым», мы, возможно, так до конца и не поняли, каково наше место в этой стране. Если мы, gubba, примем предложение коренных жителей страны – предложение понять свою историю и продолжающийся расизм, тогда, наверное, появится надежда на развитие подлинно австралийской идентичности для тех, кто переезжает жить в Австралию, и эта идентичность будет основываться на справедливости. «То, что белые с самого начала освоения австралийских территорий считали эту землю «ничьей», привело, как мне кажется, к некоему духовному онемению, к тому, что в центре австралийской psyche, души, оказалась безглазая, слепая тень, описанная Джудит Райт». (Скотт, в кн. King, 1991, стр. 181).

Вероятно, у нас есть возможность избавиться от этого духовного онемения, и возможно, часть этого процесса – признание, что многое из того, что мы называем «австралийской культурой», то есть культурой белых австралийцев, существует в силу наших взаимоотношений с коренными жителями этой страны. Как пишет Тед Иган:

««И она будет права…» — мы все считаем, что это – типично австралийский взгляд на жизнь. Но поверьте мне, готовы мы признать это или нет, но мы унаследовали это отношение в его лаконичном выражении от тех, кто жил здесь задолго до нас». (в кн. Graham, 1994, стр. 74).

Сходным образом, определенные области австралийской социальной действительности могут существовать только в силу действий, предпринимаемых активистами-аборигенами. Создание оздоровительных центров и центров юридической помощи в локальных сообществах, тюремная реформа – это всего лишь несколько примеров тех обстоятельств, где реформы, начатые коренными австралийцами, запустили процесс изменений, идущий на пользу всем жителям Австралии (Baker, 1993).

Я надеюсь, что понимание того, что все мы – продукты империализма, будет также означать возможность потребовать, чтобы Австралия прекратила поддерживать мировой империализм – в Бугенвилле ли, в Восточном Тиморе ли, прекратив продавать уран французам или запретив размещение на нашей земле американских военных баз.

Возможно, это запустит дальнейшие процессы борьбы с расизмом. Просто стать gubba, естественно, недостаточно. Белые австралийцы, такие, как я, не проявляют расизма только по отношению к коренным австралийцам. Как превращение в gubba может изменить расистское отношение к другим иммигрантам – это вопрос, требующий дальнейшего рассмотрения. Погружение в историю моего народа и в то, какое влияние мой народ оказал на коренных жителей этой страны, так или иначе задает контекст и обозначение моего личного опыта. Я надеюсь, в дальнейшем это поможет бросить вызов тому, каким образом я соучаствую в практиках поддержания «превосходства белых».

Бегство из тюремной истории

«Заключенные и чернокожие… много их крови пролито на землю этого… острова» (Hughes, 1988, стр. 120).

Чтобы понять преступления, совершенные в прошлом белыми людьми по отношению к коренным народам этой страны, возможно, нам необходимо научиться реагировать на преступления таким образом, чтобы наш отклик не основывался на мести и наказании. Как было описано в предыдущих главах, эта страна была завоевана для того, чтобы ее превратили в тюрьму, в место, где можно будет наказывать и прятать британскую бедноту. Традиции наказания, лишения свободы и возмездия до сих пор доминируют среди имеющихся у нас способов «заглаживания вреда».

В этом контексте вовсе не удивительно, что мы, белые австралийцы, не хотим признать тот вред и те преступления, которые совершаются от нашего имени. Взять на себя такую ответственность, с точки зрения белого человека, значит всего лишь открыться для возмездия и чувства вины. А если преступление – это геноцид, то все больше появляется причин, чтобы не думать об этом, прибегать к «страусиной политике». Коренные австралийцы, однако, пытаются показать нам, что есть и другие пути, другие способы двигаться вперед – примирение и восстановительные практики. В процессе подобного движения, возможно, мы поймем, что варианты отклика на преступление, принятые в этой стране, имеют отношение скорее к воспроизводству расовой и классовой несправедливости, чем к чему-либо другому.

Мне кажется, что это – не совпадение, что империализм белых начался в этой стране с использования тюрем, что и сейчас тюрьмы являются краеугольным камнем в подавлении коренных народов Австралии, и что проблемы наказания и возмездия должны быть рассмотрены, если мы хотим достичь примирения и понять нашу историю.

В будущее

То, что я работаю в тюрьме, означает, что я свидетельствую несправедливости, которой раньше не видел. Это часть моих привилегий – быть защищенным от таких, в частности, последствий несправедливости, как бедность и лишение свободы. Однако позиция свидетеля приносит с собой дополнительную ответственность. Эта ответственность заключается в том, чтобы обратиться к моему народу, к таким же, как я.

Найти способы поговорить с теми, кто тоже gubba и squarehead, найти способы поддержать друг друга, бросая вызов и противодействуя привилегиям среднего класса, — возможно, именно с этого необходимо начать. Каким образом нам удастся сопротивляться попыткам отделиться от других белых людей, от других представителей среднего класса, каким образом мы сможем прекратить меряться друг с другом силой нашего противодействия расизму? Возможно, обнаружение адекватных способов достичь этого и станет мерой нашей приверженности данной задаче. Как пишет Крис Маклин (в другом контексте):

Имеющихся возможностей часто бывает недостаточно, чтобы люди могли узнать об этих проблемах. И если нам так или иначе удалось о них узнать, это само по себе является результатом нашего привилегированного положения и не выводит нас за пределы нашей собственной культуры. (1995, стр.7).

Процессы превращения в squarehead и gubba направлены на то, чтобы бросить вызов привилегиям белых людей и представителей среднего класса. Для меня как представителя состоятельного класса населения, как представителя класса колонизаторов, единственный способ понять полезность этих размышлений и исследований – это быть открытым для обратной связи со стороны аборигенов и людей из рабочего класса. Если мы когда-либо сможем работать в осмысленном партнерстве, наводя мосты, преодолевая расовые и классовые различия, тогда мы – белые «профессионалы» из среднего класса – должны быть готовы выслушать, что те, с кем мы работаем, в действительности думают о нас. Мы должны создавать условия, пространство, в котором мы сможем слушать.

Когда-то моя жизнь была полностью поглощена и опустошена постоянным соперничеством и изоляцией, которые необходимы для того, чтобы поддерживать привилегии, — но сейчас моя жизнь обогащается тем, что мы делимся историями, тем, что мы ищем пути сопротивления. Связанные с этим сложности, вызовы, что бросают мне те, с кем я работаю, открыли для меня новые пути понимания жизни. Истории, масштабом подобные летописям и анналам, и огромные территории, которые когда-то были для меня невидимыми, теперь доступны мне и являются для меня опорой.

Беседы, дружба, важные личные отношения, которые были частью моей жизни внутри тюрьмы, очень сильно повлияли на то, каким человеком я стал на сегодняшний день. Я надеюсь, что эти процессы продолжатся, я надеюсь, что они приведут к действиям – с моей стороны, со стороны других таких же, как я. Я надеюсь, что все эти действия приведут к актам покаяния, заглаживания вреда, — и вместе, преодолевая различия, мы сможем перейти к созданию новых историй, нового будущего.